"РУССКИЙ МИР"

       В.В.Малявин (директор Института изучения России, Тамкангский университет, Тайвань)

     Все острее ощущается потребность в новой русской идентичности, которая в условиях глобализации могла бы соединить русское с всемирным. Выдумать и тем более установить идентичность правительственным декретом невозможно. Но можно создать условия для ее свободного проявления. Этой деликатной задаче был посвящен прошедший недавно во Владивостоке очередной, третий по счету, Форум русских соотечественников Азиатско-Тихоокеанского региона, участником которого мне довелось быть.

     На форум съехались разные люди: чиновники местной и центральной администрации, ученые, представители иммигрантов и русских общин в Китае, дипломаты, отечественные и зарубежные бизнесмены. Были там и презентации новаторских проектов: строительства большого торгового центра на границе с Китаем, а также ряда увеселительных и деловых комплексов на Русском острове во Владивостоке. Россия хочет закрепиться на своих дальневосточных рубежах, а для этого ей нужно открыться восточным соседям, привлечь их капиталы, технические ресурсы, рабочую силу. Не последнюю роль в создании Тихоокеанской России могли бы сыграть живущие в этом регионе российские граждане, бывшие и настоящие. Большинство участников форума, отдавая дань модному компьютерному жаргону, призывали создать из русской диаспоры «транснациональное сетевое сообщество». Но за броскими формулировками чувствовалась в выступлениях и общая растерянность. Пока неясно, как управлять таким сообществом и что будет его скреплять, какая миссия у России в мире и в чем состоит патриотизм русской диаспоры. Хочу поделиться здесь некоторыми соображениями по этому поводу.

     Загадка русской идентичности

     Русские заново открывают свою родину. Выброшенные из большого иллюзиона тоталитарных мифов об интернационализме и державности, они находятся в положении парашютиста, совершающего затяжной прыжок: с головокружительной скоростью они несутся к родной земле, открывая в ней все новые черты, неисчерпаемое разнообразие ее форм. Захватывающее зрелище! Но и смертельно опасное. Не разбиться бы о каменистую почву провинциальной замкнутости. В жизни народа должна быть и другая сила, каким-то образом преодолевающая земное притяжение. Человек должен идти к Небу. Но он может делать это, только отталкиваясь от Земли.

     Важная истина личной и общественной жизни, открытая для социологии Г. Зиммелем, состоит в том, что личная и культурная идентичность доступна только аллегорическому выражению и не сводится к общественным институтам, понятиям и даже ценностям. Правда человека - это всегда иносказание: «другое» сказание. Люди в действительности не знают, что соединяет их. Если знают, то их единство испарится. Люди не знают, за что любят других. Если знают - значит, не любят. В России эти простые истины проявляются особенно наглядно. Нет, наверное, на Земле народа, который был бы так бескорыстно открыт другим культурным мирам и так равнодушен к тому, чем обладает сам, как народ русский. Русские с готовностью отрекаются от самолюбия и потому «всеотзывчивы» - им «внятно все». Они ищут себя во всех образах мировой культуры, не умея и не желая тиражировать свои открытия, с легкостью отказываясь от старых стилей и предлагая новые. Они все мечтают о другой, настоящей жизни и о «другой России». В Лермонтове его «странная любовь» к России пробуждалась, когда он смотрел на «пляски с топаньем и свистом». А в импрессионистском видении Александра Блока Россия предстает страной,

     Где многоликие народы
     Из края в край, из дола в дол
     Ведут ночные хороводы
     Под заревом горящих сел...

     Так почему бы не говорить о хореографии русской идентичности? Правда русской души присутствует в безмолвно-взрывчатой энергии жеста, выражая и скрывая себя в бесконечно изменчивых лицах всечеловеческого хоровода. И она есть обжигающее счастье открытости небесному простору. Столетие назад архитектор К. Быковский указывал на «отсутствие объединяющей идеи» как основную черту русского искусства. Вопрос в том, нужна ли русским именно объединяющая идея или им достаточно безмолвного единения в хороводе самой жизни? Нужны ли нам убогие слова, когда у нас есть чудесный язык, способный на немыслимое словотворчество и, следовательно, открытие бесчисленных новых миров?

     Такое творческое незнание имеет, конечно, свою немалую цену. Русские словно бы не хотят знать самих себя. Уже не помогает смертельная опасность. Вся Америка после сентября 2001 года заклеена самодельными плакатами: «United we stand!» («Мы едины!»). Русские трагедии у Белого дома и на Дубровке потонули в тумане полуправды и почти преданы забвению. Российская политика была и остается искусством недомолвок и лукавства, прикрываемых высокопарно-пустыми декларациями.

     Единство русских сокрыто в их разобщенности. Вот и главное геополитическое свойство России, по замечанию итальянского русиста В. Страды, есть ее диффузность. Мы до сих пор недостаточно отдаем себе отчет в том, что Россия создана ее стремительной экспансией на Восток, стихийным и могучим движением русских от центра своего государства к его периферии, устремленностью за горизонты видимого и изведанного. Пустыни и скиты, странничество и казачья вольница, поиски Китежа и Беловодья,, вечные искания правды и счастья - все это вехи на карте невидимой, но подлинно сущей «другой России».

     Правящие верхи империи почти не обращали внимания на этот фундаментальный факт русской истории и по сути замалчивали его. Они не имели ни интеллектуальных средств, ни самого желания осмыслить значение диффузной природы российского мира хотя бы потому, что попытка такого осмысления потребовала бы отказа от идеологической интерпретации действительности. Между тем именно расползание Руси, которое было одновременно и созиданием России являлось подлинной основой русской идентичности, которая действительно плохо ладит с объединяющей идеей, зато очень благоприятствует исканиям и новаторству. В этом расползании России меньше всего националистической гордыни. К примеру, по народным представлениям, в идеальной стране Беловодье, где сохранилось «древлее благочестие», русские составляли явное меньшинство населения (по некоторым сказаниям - лишь около четверти жителей), а говорили и писали там на «сирском языке».

     Вообще к народным утопиям в России стоит присмотреться внимательнее: чуждые догматизма официальных доктрин, они подсказывают средства и способы обновления культурной идентичности. А эта идентичность становится сегодня все более разнообразной и текучей. В современном мире всякая национальная культура настолько дифференцирована, приватна и в то же время глобальна, что можно лишь с очень большой натяжкой говорить о ней в старых категориях национального единства. Социологи утверждают, что наступила эпоха «нового племенного строя», когда каждый сам выбирает свое племя сообразно собственным убеждениям и вкусам. На месте аккуратных посадок национальных культур теперь цветут в буйном смешении культурные гибриды. В этой гибридности современной культуры немало нарочитого, несерьезного и прямо уродливого, но она - знамение времени. А ревнителям русской национальной чистоты я предлагаю задуматься, во-первых, над тем, как много в их рвении идет от немцев (Гердера, Фихте, Гегеля), и, во-вторых, над тем, почему исторический путь России прочерчен расколами и внутренними распрями.

     Русские за границей находятся в авангарде культурной гибридизации. Вовлечение же их в круг русской общности требует изыскания внегосударственных и внеидеологических форм последней. В таком случае главный ресурс формирования новой, или глобализированной, русской идентичности нужно искать в том, что я бы назвал внутренним символическим потенциалом человеческой социальности. Этот потенциал раскрывается в различных способах артикуляции и оформления социального пространства, в некоем хороводе пространственных оппозиций: центра и периферии, верха и низа, поверхности и глубины. Потребность в этом производстве социального пространства, вызвана тем, что в нем и посредством него происходит становление личностного самосознания, взрослеет и обретает качество всемирности человеческая душа, человеческое, становится повсеместным. Следовательно, так может быть исполнена евангельская заповедь о любви к ближнему. Не случайно то, что в фольклоре предстает поисками блаженной страны или правды, в литературе духовной и учительной оказывается аллегорией человеческого самопознания. И вот Россия убегала от себя, чтобы... вернуться к себе.

     Утопия повседневности

     Может быть, наша жизнь - сон и реально прожить ее не дано. Но мы наверняка можем про свою жизнь - реальную или нет - рассказать и так: сотворить себя. Если же поиск идентичности оказывается не чем иным, как свободным самосозиданием, нет нужды ходить далеко за своей утопией. Ее можно открывать здесь и сейчас, в гуще повседневной жизни. Пожалуй, самым большим достижением новейшей социологической науки как раз и стало открытие повседневности как подлинной основы человеческой практики. Для России это открытие имеет особенное значение. Усилиями интеллигенции, ненавидевшей мещанство, а потом коммунистического режима, целиком подчинившего частную жизнь громадью своих планов, неприкаянный русский быт стал почти неотличим от «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». В этом шутливом сравнении больше истины, чем кажется на первый взгляд. Ибо повседневность несет в себе колоссальный запас прочности, и я не удивлюсь, если при внимательном рассмотрении вдруг окажется, что именно стихия повседневности, хотя бы в сильно превращенном виде революционного нигилизма или советского «пофигизма», привела к краху и царский строй, и коммунистическую диктатуру. И когда Сергей Есенин говорит, что «затерялась Русь в Мордве и Чуди/ Нипочем ей страх», он вольно или невольно намекает на ту потаенную идентичность России, которая опознается как безмолвный ответ самой жизни краснобаям империи. Теперь ученые и публицисты требуют реабилитировать быт. «Пока человека не раскрепостить в буднично-обыденном, малом миру, никакими потугами его жизнь не наладить», - пишет проф. В. В. Ильин в своей книге «Новый миллениум для России». Не менее важна роль повседневности и в человеческом общении, ведь жизненный мир отдельного человека есть простейший общий знаменатель человеческой практики. Но что такое повседневность? Речь идет о предмете как будто хорошо знакомом и близком каждому, но вместе с тем слишком текучем и необозримом, недоступном критическому рассмотрению. Повседневность, как самое откровение, раскрывается, скрывая себя. Мишель де Сертё, классик социологии повседневности, уподобил бытие повседневности явлению мимикрии в растительном и животном мире, заметив, что как раз подобные приемы «поддерживают преемственность и постоянство бессловесной памяти от глубин океана до улиц наших больших городов». О том, что повседневное несет в себе память о незапамятном, догадывался уже русский ясновидец Даниил Андреев, который дал бессловесному откровению обыденности имя прароссианства. Андреев видел следы прароссианства в орнаментальной стороне древнерусского искусства и фольклора, отличавшейся, по его словам, «феноменальной живучестью». Неистребимая орнаментальность жизни должна быть осознана как важнейший ресурс идентичности.

     Итак, обращаясь к повседневности, нужно отказаться от рассмотрения общественной жизни в категориях самотождественности рационального субъекта - этой главной нормы западной мысли Нового времени, мысли по сути своей рефлективной и критической - и перейти к образам идентичности, имеющим экспрессивную и, следовательно, эстетическую природу. Быт не дан, а задан - и одновременно всегда создается. В понятой таким образом повседневности как раз нет ничего отвлеченно-общего и усредненного. Здесь царствует особенное, единичное, случайное, маргинальное. Но красота хоровода жизни всегда публична и, следовательно, по-своему моральна: идентичность творческого порыва принадлежит непосредственно переживаемому этосу человеческого общения, который предваряет нормы этики и идеалы идеологии. О таком единстве нравственности и красоты как раз и сообщает известная русская пословица «На миру и смерть красна».

     Много споров вызывает вопрос о том, может ли быт стать предметом теоретической мысли. Одни социологи утверждают, что индивидуальные жизненные миры в силу их частного, единичного характера не могут быть достоянием общественных институтов. Другие, как немецкий философ Ю. Хабермас, полагают, что человеческая субъективность может и должна подчиняться всеобщим законам разума. Но предложенный здесь взгляд на повседневность позволяет говорить о преемственности отдельных жизненных миров вне и помимо умозрительной мысли. Именно такой подход свойствен, к примеру, китайской традиции.

     Вот знаменитый рассказ о том, как древний философ Чжуан-цзы во сне увидел себя радостно порхающей бабочкой, а проснувшись, не мог понять, то ли он - философ, которому снилось, что он - бабочка, то ли - бабочка, которой сейчас снится, что она - философ. Китайский мудрец пребывает в недоумении насчет своей идентичности, но он совершенно уверен в существовании радости жизни: присутствии прежде всего на свете ликующей радости преодоления своего маленького «я» в жизненном преображении. Мы радуемся этому преображению, потому что им подтверждается подлинность нашего бытия. Вот почему в основе китайской традиции лежит представление о повседневности как условии и среде преемственности жизни. «Обыкновенное сознание - вот Великий Путь» - гласит классическая китайская сентенция.

     Стихия повседневности - это динамизм самой жизни и, следовательно, реальность, которая всегда отсутствует в себе. Все ее образы - только отблески, тени, следы сокровенной вечнопреемственности сердца. Открытие повседневности - это сон наяву, ибо здесь мы постигаем вечносущее в вечнотекучем. По китайским представлениям, мудрец (он же правитель) воплощает собой фокус мирового круговорота, точку абсолютного покоя в непрестанном движении. И он правит потому, что знает ценность верховного равновесия всего сущего, абсолютной нейтральности бытия. Он бодрствует во сне и тем отличается от обыкновенных людей, которые спят, когда бодрствуют. Он оставляет мир, делая так, что «все делается само собой». Жизнь цветет в ее оставленности мудрецом; в ней есть некая символическая, отсутствующая глубина, подобная глубине зеркала. В этой глубине ничего нет, но все предвосхищается и наследуется. Здесь у мысли нет точки опоры, чтобы перевернуть мир «как он есть» - мир повседневности прежде всего. В классической китайской литературе утопия размещается не в недостижимых далях, а внутри обжитого мира и мыслится как миниатюрная копия мироздания: она имеет вид обыкновенной деревеньки, где слышится «лай собак и крик петухов», или блаженной страны, которая находится внутри волшебной тыквы. Ту же утопию каждый китаец мог реализовать в своем домашнем садике, которому следовало быть физическим образом инобытия: «внутри сада есть еще сад», «вне сада есть еще сад», говорили китайские знатоки ландшафтной архитектуры.

     Русский Мир и всемирность

     Россия сложилась на порыве странничества. Это странная страна, в которой выпирает то одна, то другая сторона. Но в русском тяготении к крайностям больше цельности, чем в умственно рассчитанном единстве. Это цельность чистого общения, упраздняющего все общественные формы и синтезы. Быть русским значит внимать инобытию: вслушиваться в молчание пустыни и всматриваться в сияние неба, которые сокрыты в многоголосье и многоцветье мира. Как говорил Розанов, есть Россия видимостей и Россия сущностей, и вторая важнее и реальнее первой. Но если сама Россия двоится и пребывает в «ином», не следует ли отсюда, что ей суждено быть всемирной державой в той мере, в какой она стоит в мире особняком? Попробуем уяснить исторический контекст этого предположения.

     Среди цивилизаций, претендуюших на глобальность, мы встречаем два типа: один основывается на опредмечивании действительности, другой, напротив, на ее «распредмечивании». К примеру, в Восточной Азии к первому типу относится Япония, ко второму - Китай. Японцам свойственно наглядное, физическое разделение модернизированного и традиционного укладов жизни. Само слово «понимать» в японском языке означает буквально «разделять». Многие японцы, ведя безликую жизнь обывателя современного мегаполиса, не упускают случая провести некоторое время в гостинице, где скрупулезно воспроизведен старинный японский быт. Удовольствие это не из дешевых, но возможность почувствовать себя настоящим японцем оправдывает все расходы. Необычайной переимчивости японцев сопутствует столь же исключительная их замкнутость. Японский гений заключается в безукоризненной четкости различения жизненных укладов.

     Китайская цивилизация приобретает глобальный характер в форме так называемых чайнатаунов, представляющих собой как бы виртуальный, игровой в своей нарочитой зрелищности образ Китая. Чайнатаун - не обособленное пространство гостиницы-музея, а самая что ни на есть живая повседневность, но повседневность в соответствии с законами постмодерна полностью эстетизированная, играющая самое себя в откровенно условных формах китча. Понимание по-китайски - «прозрение», благодаря которому познается неодолимость сна. Японцы принимают чужое, чтобы утвердиться в своем. Китайцы всюду чувствуют себя как дома: они отстраняются от своего, чтобы высвободить для себя поле игры с чужим.

     Нечто подобное можно наблюдать при сопоставлении Европы и Америки на Западе. Европейская цивилизация имеет устойчивые предметные образы (культурные стили), и европейский разум всегда стремится разными способами - посредством категоризации опыта, диалектики, феноменологии и проч. - оправдать культурно-историческое единство общества, рациональный синтез мышления и бытия, фактов и ценностей. Америка с ее прагматизмом упраздняет диалектику предметности, заменяя ее совпадением (принципиально неопределенным) функции и чувства, технической эффективности и жизненного удовольствия. Такова природа «американской мечты» - триумфа житейской тривиальности, заряженной мощью современной техники. Мечта в данном случае есть нечто гораздо большее, чем жизненный идеал. Речь идет не о той или иной данности, а о том, что всегда уже задано нашему восприятию и знанию, о непостижимой альфе и омеге бытия. Америка стала могущественнейшей державой мира не просто потому, что она сильнее и богаче других стран, но превыше всего потому, что никто в мире не может обещать больше, чем она. Ж. Бодрийяр назвал Америку реализовавшейся утопией - страной, которая не способна к изменениям и не допускает революций. Американцы лишены национальной идентичности по образцу европейских народов, но опознают друга, скорее, по причастности к метаисторическому сообществу своей (недоступной разумному обоснованию!) мечты. Проблемы Америки начинаются там, где она пытается мерить себя европейской меркой и придать своей «мечте» предметное содержание. (К слову сказать, так же поступили японцы со своим китайским наследством.) Тогда выясняется, что европейский либерализм, по природе своей провинциальный, в глобальном измерении оборачивается идеологическим диктатом.

     Россия, кажется, не вписывается ни в один из перечисленных здесь цивилизационных укладов. Или, точнее сказать, представляет в какой-то радикально-обостренной форме каждый из них. Если защищать предметность быта, то до последней ее детали и с неистовой страстностью, как принято в русском православии. Если затевать виртуальные игры с культурой, то с беспримерной дерзостью и цинизмом (вполне серьезным) прежних нигилистов и сегодняшних наших постмодернистов. Может быть, России еще предстоит выбрать свой путь. Несомненно одно: Россия должна прийти к себе по ту сторону всех социальных форм через опознание и высвобождение творческой стихии повседневности. Эта стихия несет в себе открытость человеческих сердец, знаменитую русскую «задушевность». Безмолвно-патетическое переживание человеческого единения в повседневности и есть подлинный исток морали. Будем надеяться, что размышление о повседневности сможет послужить преодолению как безжизненной рефлексии либерального сознания, так и иррационализма авторитарной политики с ее мифом органического единства общества. Философия повседневности (если таковая возможна) указывает на внутреннее средоточие опыта, где рефлексия не уводит от чувства и не покоряется ему, а возвращает к полноте творческих потенций жизни. Она учит видеть в жизни не просто мозаику экстравагантных жестов, но бездонный колодец времен, соединяющего поверхность быта с истоками человеческой памяти. В наш «постсекулярный» век она обещает заново наполнить быт богатством смысла и, следовательно, увидеть мир Божьим.

     Ясно, что гуманитарные ценности и практики повседневности не исключают друг друга. Восстановление человечности в человеке может свершиться в поминовении того, что извечно забывается в житейской суете. Ибо помнить мы на самом деле можем лишь то, о чем способны мечтать. Недоступность быта для рефлексии навевает мудрый покой «вечно бдящего», открывает в нашем сознании сокровенную глубину. Мне всегда казалось, что Россия с ее поистине святым равнодушием к земным приобретениям призвана напоминать миру о присутствии в человеке этой духовной глубины. В современной ледяной пустыне слишком легкого обмена информации России суждено напоминать о пределе всех сообщений - бесконечности духовного преображения. В грядущей глобальной цивилизации плоскость Земли должна принять в себя вертикальную ось Неба и Царства, а эстетическое должно сойтись с этическим в стихии жизнетворчества, придав новый облик и новую силу извечному русскому упованию о единении Добра, Истины и Красоты.

       Материал взят с сайта журнала "Эксперт"